Нора Адамян - Девушка из министерства [Повести, рассказы]
И по ее словам Анна поняла, что эта старая дружба разорвалась.
Каждое утро Ольга меняла Ивану белье, обтирала его высохшее тело. Делала она все быстро, ловко и при этом всегда весело болтала.
— Некоторые такую глупость выдумали — жалеют меня, что я свою молодость гублю. А я за Ваней всегда должна ухаживать, потому что он мне много хорошего сделал. Мы дома совсем бедно жили, поверите, у меня платьишка сменить не было. Иван Семенович меня в одну минуту по своему вкусу как картинку одел. И куда мы с ним только не ездили! И в Москву, и в Сочи. Ведет он меня, бывало, в ресторан, я только глазами хлопаю, а он меня все учит, как ступить, как сказать. Сам такой представительный, жена молоденькая, все на нас внимание обращали. Как же мне теперь его бросить? Это совсем неблагодарной надо быть!
Она трещала, расчесывая серые волосы больного, вкатывая под него чистую простыню, обмывая лицо.
По временам спрашивала:
— Ведь правда, Ванечка? Верно я говорю?
Анна никогда не была ни в Москве, ни в Сочи. Никогда ни одной нитки не купил ей Иван по своему вкусу. Это он, бывало, заглядывал ей в глаза, спрашивая: «Так ли я сказал? Так ли сделал?»
Когда за Ольгой захлопнулась дверь, Анна подошла к кровати. Она уже привыкла к переменам в муже. Темные тени и худоба не мешали ей снова видеть знакомое широкоскулое, губастое лицо. Ей захотелось сказать ему что-нибудь обидное, но она сдержалась и только спросила:
— С Колей-то чего не поделили? Или при новой жене и друзья не нужны стали?
Иван повернул к ней серые с желтизной глаза.
— Анна, — голос его прозвучал громко, совсем по-прежнему, — сходи за ним, он тебе не откажет.
— Это зачем? Захочет, так и сам придет.
— Не придет. Приведи Николая, прошу. Одно мне осталось — повидать его. Анна, недостоин я тебя просить, пойди. Тебя он послушает…
Иван Семенович затосковал. Он отбрасывал одеяло, перекатывал по подушке большую голову. Анна взяла его руку с бледными ногтями.
— В чем не поладили? Да пойду я, ладно, пойду.
Поселок и вправду сильно вырос. Раньше все здесь знали Анну и она всех знала. Новый человек был приметен. А теперь она шла мимо больших белых домов, вокруг сновал народ, и Анна никого не узнавала. Появилось много молодых парней, девчат. Воскресное утро — все на улице. Изредка кто-нибудь останавливался: «Анна Захаровна…» Она кивала головой и проходила мимо.
Уваров жил в собственном доме у самого леса. Анна не любила его жену. В девках та была слишком бойкой, а потом быстро обабилась, раскисла.
Анна сдвинула брови, готовясь встретиться с Таисией. Та уж обязательно слезу уронит. Но дверь раскрыла молодая женщина с удлиненным смуглым лицом и светлыми волосами.
— Верочка, что ли? — У Анны дрогнул голос. — Забыла меня? Не помнишь тетю Аню?
— Тетю Аню? — неуверенно повторила Верочка. — Ногайцева тетя Аня? — вдруг радостно вспомнила она и неловко ткнулась головой Анне в грудь.
Вера была на год моложе умершего сына Анны. Раньше ее в шутку звали «Митина невеста».
— Как живешь-то? Замужем уже, поди?
Вера кивнула. Анна удержалась от слез.
— Мать дома?
— Ой, мама в город уехала!
Больше Анна ни о чем не спрашивала. В дверном проеме показался хозяин. Гостья отстранила Верочку и пошла ему навстречу.
— Тебя и время не берет…
Голос ее прервался.
Николай Павлович неумело раскинул руки.
— Анна, Анна…
Он повел ее в свою комнату и усадил в жесткое креслице у стола.
— Приехала, значит. Мне говорили…
Крикнул дочери:
— Вера, чаю нам подай.
Анна воспротивилась:
— Не надо ничего. Я ведь за тобой, Коля.
Уваров точно не расслышал. Темными пальцами скрутил папиросу.
— Все у сестры живешь?
— Давно уж перебралась. Комнату мне дали. Одной лучше.
Он согласился:
— Свой угол всего дороже.
Анне надо было спросить про Таисию, про детей, про здоровье. Но она молчала. Вдруг почувствовала усталость от бессонных ночей, от напряжения душевных сил, в котором жила все эти дни.
Все здесь было ей знакомо, все напоминало прошлое. В комнате по-прежнему пахло табаком и металлической пылью. Так же, со строгой мужской аккуратностью, были сложены журналы на столике и инструменты на подоконнике. Даже голубоватое, истонченное временем пикейное одеяло на узкой кровати то же, что и много лет назад.
Сколько раз она бывала в этой комнате с Иваном!
Анна сказала:
— Что же ты о дружке своем не спросишь? Или не интересуешься?
Уваров скороговоркой ответил что-то нескладное, вроде «будет уж тебе, будет», и спросил с наигранным оживлением:
— Поселок наш видела? На город тянет!
— Не заговаривай меня, Николай, — жалобно попросила она, — устала я. Собирайся лучше, пойдем.
Уваров встал.
— Не зови. Разошлись наши дороги с Иваном и никогда не сойдутся.
— Кончилась его дорога. Забывать надо старые счеты.
Она подождала, но Уваров ничего не ответил.
— Высоко себя ставишь, Николай. Ты оглянись на меня. Уж наши ли дороги не разошлись? А я вот здесь. Так неужто твоя обида больше моей?
— Не в обиде дело. Я хотел бы и вовсе забыть, что он есть на свете.
Тяжело падали его слова. Вконец измученная Анна крикнула:
— Да что он такое сделал? В чем его вина непрощенная?
Николай Павлович смотрел в окно. Он слишком все хорошо помнил. В глазах точно живой стоял Иван, как, бывало, взбегал он по крутой дорожке к этому дому.
Бежал, прятал глаза и все же не мог не идти.
Смолоду это было у Ивана. Натворит что-нибудь и нет ему покоя, пока не вырвет у друга признания или на худой конец прощения своему поступку. Убедит, улестит, уговорит.
И когда приехал он из отпуска с новой женой, в тот же вечер явился.
Таисия увидела его в окно.
— Идет… Хорошо один догадался. А с ней не пустила бы, ни за что не пустила бы. Прямо от двери поворот бы дала. Аннушке-то, Аннушке каково…
— Хватит, — прикрикнул Николай Павлович и ушел в свою комнату.
Минут через пять дверь без стука открыл Иван Ногайцев.
— Судишь? — спросил он сдавленно-счастливым голосом.
Уварову показалось, что Иван выпил. Но он был трезвый. Сел на табурет, полы его шинели разошлись, брюки на нем были новые, серые в голубую полоску.
— Коля, друг, пойми, я Анне уже и не нужен. Для нее это лишняя нагрузка — сготовить, постирать. Рассказываешь ей что-нибудь — никакого интереса. Сейчас ее удовольствие — книжку почитать, радио послушать. А материально я ее всегда обеспечу.
Уваров рассердился:
— Тебя послушать — осчастливил ты Анну. А это надо у нее спросить. Ты лучше о себе скажи.
— А я себя виноватым не считаю. Что, мне доли на земле нет? Или про любовь только в книгах пишут?
Вот этим он и сшиб своего дружка. Николай Уваров и вправду думал, что о любви больше пишут в книгах. И этих книг он читать не любил.
— Не поздно о любви-то?
— Не поздно, — твердо ответил Ногайцев, — ты точно с Анной спелся. Она тоже, чуть что: «Нам не по восемнадцать лет». А в восемнадцать лет люди как кутята глупые. Ничего понимать не могут.
И пошел, понес Иван про море, про пароходы, про чаек, про пальмы…
Таисия сперва стояла у двери, потом очутилась в комнате.
— Шубу это ты ей купил? Хвалилась она в булочной. Дорого, поди, отдал?
— Не дороже денег.
— Панбархату на платье набрал, верно?
Любопытная Таисия все выспрашивала. Иван отвечал охотно, как всегда, немного бахвалясь.
Уваров не мог поговорить с другом как должно. Ему мешало счастливое возбуждение в голосе Ивана, в блеске его глаз, в заливчатом смехе.
— Бесноватый какой-то, — проворчал хозяин, когда Ногайцев вышел из дома и побежал, прыгая с камня на камень.
— Вот закрутила его баба, вот захороводила, — с завистливым восхищением причитала Таисия, — денег-то, денег сколько на нее извел!
И уже рассудительно оправдывала Ивана:
— И то — дома у него чисто могила была. Анна и патефон в клуб отдала. На что, мол, нам после Митеньки. А Иван все же не старик. Живое о живом думает.
Не с этого ли времени начался разлад между друзьями? Нет. Если уж все вспоминать, то надо начинать много раньше, еще с войны.
Темной ночью первого военного года часть, где служили старший политрук Уваров и лейтенант Ногайцев, отошла за реку Сомную и укрепилась в наскоро вырытых окопах. Пользуясь затишьем, усталые люди уснули.
Уваров сидел в пещерке, оборудованной под временное жилье. Настроение было тяжелое, и много душевных сил уходило на то, чтоб скрывать это от бойцов, от товарищей, от самого себя. Потом эти дни вспоминались как самые трудные за всю войну.
От непривычной тишины стали путаться мысли. Уваров еще не спал, но был на той грани бодрствования и сна, когда пробуждение особенно болезненно.
